Одесса, я люблю тебя

Одесса, я люблю тебя. Сегодня стало известно, что группа одесских нацистов сорвала мой творческий вечер в Одессе, который должен был пройти 18 марта в кафе "Underpub" по улице Приморской. Поступают физические угрозы. Что я могу сказать по этому поводу? Страна гибнет. И я готова гибнуть вместе с ней. Я потеряла Питер и Москву, где люди мне не могут простить мое майдановское прошлое: так вот, я на них не сержусь. Их руками меня карает Вселенная. Я принимаю это, какая бы боль не разрывала мою душу. В моей стране - не национализм. В ней - нацизм, и я тоже в этом виновата. За срыв проекта взяли на себя ответственность некто Стас Домбровский и некто Сергей Стерненко. Их люди запугали группу "Одесса творческая" и моего куратора, а также кошмарили владельцев кафе. Что я могу сказать об Одессе? Любимый город, с которым я не разлучалась со времен "Пушкинской осени" 2008 года. Здесь я встретила первую большую любовь. Здесь я провела юность. С тобой, барышня, мы каждый год встречались по несколько раз: ранней весной и поздним летом, - чтобы читать друг другу лирику. Это был Город, куда я всегда убегала от киевского кошмара. Теперь я хочу проститься. Поскольку мои одесские литературные коллеги, ответственные за концерт, запуганы до неадекватного состояния, я обращаюсь к представителям европейской общественности, как минимум, трех стран Евросоюза, отмеченных мной в посте, в частности, Чехии, Германии, Польши, а также к левой общественности Украины и Одессы, ко всем журналистам-антифашистам. Пока вы красите волосы в цветное и созидаете форумы по пять человек, у нас каждый день сжигают Одессу. Все стихи об Одессе с 2008 по 2018 годы, включая посвященные трагедии 2 мая, я поместила вместе. Я верю, что стихи победят фашизм. Вот эти стихи они боятся допустить в Город. Эти гвоздики меня попросили положить на месте трагедии. Я кладу их вот так, как могу. Я ничего не боюсь. Если вы не боитесь, - ширьте этот пост. БЖ. No Woman No Cry Одессе Голый нерв обмотаю марлей, Табаком утолю озноб, Запущу себе Боба Марли – Пулей музыки – Прямо в лоб. Растеряю случайных встречных, Поменяю медаль на брошь, Выну камень из Чёрной Речки – Белый-белый, как первый дождь. На Ямайке сыщу Калугу, Всякий фас обращу на фарс И в страну, где едят друг друга, Голодовку метну, как Fuck. От роддома – пешком до гроба На резиновых крыльях кед В разноцветном берете Боба С православным крестом в руке Дотяну свои пять копеек: Вечность – кожа, Война – лишь прыщ. Как Одесса, растёт Помпея Из обугленных пепелищ. БЖ. Я выйду в море Одессе Сбежав от Барби. Сбежав от бардов. Сбежав из баров. Сбежав от боссов, – Я выйду в море. Хэллоу, Байрон. Я вырвусь в небо. Привет, Утесов. Ты знаешь правду? Она – простая: Мы все вернемся, не возвращаясь: Друзья, которых Перерастаю Враги, которым Себя прощаю. И пусть над миром гуляют волны И колокольным исходят звоном. Когда я в них, мне не страшен Воланд. Я выйду в небо: Оно – бездонно. Пусть станет небо моей хибарой. Блажен, кто в правде своей упорен. Сбежав от Барби. Сбежав от бардов. Сбежав из баров… Я выйду в море. БЖ. Моему Городу Шоколадом лечить печаль – И смеяться в лицо прохожим. Марина Цветаева Я преследовал жизнь, обожая её и кляня, Но на ваших весах я, как воздух, ни грамма не весил. А когда я умру, я всего лишь прошу, чтоб меня Закопали на кладбище в старой еврейской Одессе. Здесь с имперских высот голубеет плебейская даль: Закипает причал в карнавале портовых эмоций. И пускай на «Сальери» изысканный «Пале Рояль» Заменили, – но Городу всё-таки грезится Моцарт. Эти дворики… Это бельё от окна до окна. Эти бабушки Духа в нетленных своих коммуналках… Я влюблялся во многих, кто был лишь подобием сна: Я умею теперь просыпаться, чтоб было не жалко. Здесь не надо: умнеть, медитировать, мерить, рубить. Здесь не надо: автобусов ждать на ветру и морозе. Здесь запрос – на такси, Где на заднем сиденье любить – Это норма, как нормой считается торг на Привозе. Пусть летят мои годы-уроды в загробную глушь, Пусть в финале пути не меня ожидает барака… Если правы вы, йоги, что есть воплощение душ, – Я хотел бы очнуться бездомной приморской собакой. Чтобы с мёртвым Поэтом с вокзала встречать поезда И сидеть в погребках, дегустируя винные яства. И пока Ланжерону последняя светит звезда, Спи спокойно, Одесса. Не верь им. Я буду смеяться. БЖ. Додик В доме, что вечно числится за углом, В кариатидах сказочной красоты, Маленький ангел машет большим крылом, - И наступают сумерки и цветы. Там во дворе есть бабушка: у неё – Полный, как тюк с мукой, саквояж котят. Бабушка эта духам сдаёт жильё: Вот на флэту Романовы и гостят. Додик лабает Моцарта и и «Гоп-стоп».. В кухне напротив плавится вкусный чад. По вечерам Романовы, сев за стол, Слушают скрипку Додика - и молчат. Трудится в доме стайка волшебных швей: Додику шьют бессрочный сорочий срок. Музыка – это трещина в подошве В мире организованном, как сапог. Дому известно: скоро пойдёт на слом… Ну, а потом, когда отболит роса, Маленький ангел снова взмахнёт крылом И переправит Додика в небеса. БЖ. Море: Александр Сергеевич Пустынный берег пластиком изгажен. Скрипит песок, как свежая лыжня. По сизым ворсам мартовского пляжа Танцуют чайки, волнами звеня. В душе застыл упрямый след моллюска - Малюсенький космический значок... Рыбак, как рэбе, в водолейской блузке Сидит и ловит вечность на крючок. Он погружён в пространство медитаций: Там жизнь и смерть становятся ясней - Они срослись, как сросся чайкин танец С античным мхом в паху седых камней. Молчать, как мхи, — особый вид таланта: Пусть море наше пьют иссохшим ртом Менты, эстеты, гопники, педанты, Творцы красот - и стражи паспортов. Любимый мой, как Пушкин, по прибою, Пройдись босой по лезвию Земли! Мне кажется, что мы теперь с тобою Ещё одну способность обрели - Ловить себя в классической эпохе, Где правит небом голубиный гам, А рыбы издают грудные вдохи И хлебной крошкой падают к ногам... БЖ. Война и море В солёной тьме чернильного наброска, Пришпиленного к небу огоньками, Одесса спит. Её качает Бродский: Он стал теперь сродни вселенской маме, Спасающей, но так и не спасённой… За столиком, ажурно-эмигрантским, Рисует хной тату барыга Сёма На бёдрышке одной из львовских граций. Никто не помнит ни Кремля, ни НАТО: Наложено табу на зоны риска. Поблёкший камень плит пансионата – Незыблем, как реликт соцреализма. Уходят прочь из головы нагретой Последних мыслей скудные заначки. Тоска. Киндзмараули. Сигареты. Вульгарный профиль уличной циркачки. А где-то - бьются Азия с Европой На радость вашингтонскому Атилле. А где-то там – мои следы в окопах Ещё от слёз и крови не остыли... Но смолкнут бомбы, мины и снаряды: Ничто не властно сей клочок загадить, Где розовым котёнком с балюстрады Соскакивает солнце на закате. БЖ. Песочные часы У моря - нет даров. Оно само есть дар: Великое ничто. Фантазии молекул. Подростки на песке. Шашлычный перегар. Фурункулы буйков. Космический молебен. У моря - нет имён. Оно само есть знак, И отчество, и речь, и справочник, и тело. Мне легче рифмовать фамилии собак, Чем в прозвищах людей – Цензурные пробелы. У моря - нет людей. Оно само - народ Непознанной страны без комплексов и наций, Где всё – заведено и всё – наоборот: Подводные часы по кругу бьют двенадцать. У моря - нет чудес. Оно само есть Бог, Что делит между рыб вино, и мёд, и брынзу. Уходят к маякам апостолы дорог, Наивный дзен Луны Искрит в библейских брызгах. У моря - нет меня. Оно само есть я, Точнее, я – оно в соитии религий, В слиянии времён, в единстве бытия, В раздробленности рук на клавиши и книги. Врастая мозжечком в солёный Интернет, Я чую виброзвук первичной яйцеклетки... У моря – нет морей. И моря – тоже нет. Материей песка играют малолетки. БЖ. День Нулевой Светлой памяти моей бабушки Мне ещё... надцать. Небо в моей горсти Синими комарами сквозь пальцы колет. Бабушка-котик, бабушка-конфетти - Тоньше луча - в потёртой рубахе Colin's. Всё - голубика, голуби и лазурь. Светятся дали лазерно-бирюзово. Всякая славься, Божия тварь и дурь. Мир окунулся в море и стал, как новый. Значит, шалтай-болтай, залезай-дерзай, Гений утёса в детской башке лелея. Бабушка-Дева, бабушка-егоза, Бабушка в джинсах парня из Галилеи. Нет за мной следом - ни одного меня. Циркуль пространства время замкнул в утробе. Бабушке... надцать. Бабушка-малышня: Бог на волнах. До образов и подобий.